Теперь, в заключение главы о политогенезе, несколько слов о самом главном. Сложившееся на основе земледельческой общины (в какой-то мере это относится и к кочевникам, но типичный вариант именно земледельческий) протогосударство в обоих его вариантах, как племенное, так и возникший в зоне урбанистической цивилизации город-государство, во многом восходит к нормам взаимоотношений и формам взаимосвязей, которые веками, даже тысячелетиями развивались в рамках общины. Но прежние нормы и формы в новых условиях и особенно в рамках города-государства трансформируются в институты более совершенного и развитого типа, что естественно для укрупнявшейся и усложнявшейся социополитической структуры протогосударства. О каких новых институтах идет речь?

В нашей стране, где многие воспитаны на идеях марксизма, было принято считать, что институтами, приходившими на смену первобытной общине, были «классовоантагонистические» и, главное, основанные на частной собственности и делении населения на «классы», прежде всего по признаку отношения к этой самой собственности (имущие и неимущие). Такого рода схоластическая презумпция, не имевшая ничего общего с реальностью и даже не пытавшаяся разобраться в том, существовали ли на том этапе развития общества классы и частная собственность вообще, приводила к откровенной чуши. Считалось, например, что все древние общества должны были быть так называемыми рабовладельческими с характерными именно для них «антагонистическими классами» рабовладельцев и рабов. Эта идея марксизма превратилась в догму и была доведена до абсурда, несмотря на то что сам ее творец был много более сдержан в этом смысле. В его схеме всемирной истории, как о том шла речь, наряду с рабовладельческой (античной) формацией существовал «азиатский способ производства», характерный именно для Востока и отличавшийся от античного и иных европейских тем, что в восточных структурах не было частной собственности и классов, а альтернативой было само государство в лице организованного им аппарата власти. Правда, в отличие от гораздо лучше разобравшегося в специфике Востока Гегеля, делавшего акцент на проблемы именно власти, причем в ее наиболее жесткой из известных человечеству до XX столетия форме восточной деспотии, Маркс выдвигал на передний план собственность, говоря о верховной собственности государства и не пытаясь даже разобраться в том, существовало ли тогда вычлененное и приемлемое для населения само понятие собственности. Поэтому стоит разобраться в проблеме. В частности, в том, что это такое – хотя бы с точки зрения главного для марксизма политэкономиче- ского критерия. Это собственность или все-таки власть? Сам родоначальник теории склонен был идентифицировать верховную собственность и государственный суверенитет. Однако до логического конца эта идентификация в его трудах доведена не была. Больше того, сама идея верховной собственности была подвергнута сомнению рядом авторитетных историков-марксистов – факт достаточно редкий, чтобы оставить его без внимания.

Так что же все-таки первично в изучаемой нами структуре – деспотизм, беспредел власти или собственность, пусть даже не частная? Ответ на этот кардинальный вопрос упирается в анализ проблем, связанных с оценкой роли институтов власти и собственности в ранних политических структурах, генетически и функционально родственных классическим восточным, стадиально предшествовавших именно им, а также лежавших в основе восточного деспотизма по Гегелю и «азиатского способа производства». Остановимся кратко на этих проблемах. Что касается власти, то об этом понятии уже шла речь как в теоретическом плане, со ссылкой на М. Вебера, так и в историческом.

Восходившая к древнейшей и абсолютно преобладающей системе социальных ценностей триада «престиж – авторитет – власть» привела со временем к сложению авторитарного института наследственной власти сакрализованного вождя-царя в древневосточных государствах. Это было повсюду, включая и доантичную Грецию с ее царями, столь вдохновенно и поэтично воспетыми великим Гомером и так хорошо известными по классической греческой мифологии. На Востоке власть такого типа еще в ранней древности достаточно быстро, в отличие от античной Греции, трансформировалась в деспотическую, хотя не везде одинаково ярко выраженную. Главной причиной этого было отсутствие здесь развитого рыночно-частнособственнического хозяйства, сыгравшего решающую роль в той социополитической мутации, которую пережила античная Греция. Деспотизм как форма власти, а если взглянуть глубже, то как проявление генеральной структуры общества, возникает там, где нет той частной собственности, об обязательном наличии которой, не признавая никаких исключений или хотя бы вариантов, твердила долгие годы абсолютно господствовавшая марксистская историографическая схема. Иными словами, деспотизм присущ структурам, где нет собственников. Но это те самые структуры, которые возникали на базе первобытности.

Во всех обществах, о которых выше уже шла речь (кроме античного, отличавшегося от них), понятия о собственности вообще и тем более о частной собственности просто не существовало. Специалисты, исследовавшие такие структуры, используют для их характеристики понятия «коллективная», «общинная», «племенная» собственность и т.п., сознавая всю условность указанных понятий. Дело в том, что понятие о собственности в коллективах палеолитических собирателей, а также кочевников и тем более земледельцев неолитических общин сводилось прежде всего к представлению о праве на ресурсы, которые считались принадлежавшими данной группе и использовались ее членами в процессе их хозяйственной деятельности. Собственно, иначе и быть не могло в те времена и в тех условиях жизни. Основа отношений к ресурсам, от обладания которыми зависело существование коллектива, реализовывалась, таким образом, в терминах владения, т.е. власти: «Мы владеем этим. Это – наше». Субъектом власти, владения, распоряжения хозяйственными ресурсами, или, если угодно, коллективной собственности всегда был и практически всегда мог быть только коллектив, причем этому никак не противоречило то обстоятельство, что существовало личное, индивидуальное и семейное пользование какой-то частью общего владения, не говоря уже о предметах обихода, жилище, личных вещах, орудиях производства и т.п. Это означает, что и экономическое содержание, и юридическая форма такого рода собственности – именно владение и, как результат владения, власть. Сначала это власть лишь над ресурсами, но только сначала.

В свете сказанного вполне очевидно, что представление о верховной собственности государства и правителя можно понимать только в том плане, о котором идет речь. Высшая собственность того, кто правит, производна от реального владения достоянием коллектива и безусловного права главы коллектива распоряжаться его ресурсами и имуществом, причем и то и другое в конечном счете проистекает от реальной власти. Здесь власть, безусловно, первична: именно она, определяемая реальным владением и правом распоряжаться, рождает понятие и представление о собственности. Следовательно, собственность вторична и производна, она появляется как функция власти и потому всецело от нее зависит. Перед нами феномен власти-собственности.

• Власть-собственность – это альтернатива европейской антично-буржуазной частной собственности в неевропейских структурах. Это не столько собственность, сколько именно власть, так как функции собственника здесь опосредованы причастностью к власти, т.е. к должности, но не к личности правителя.

По наследству в этих структурах может быть передана должность с ее правами и прерогативами, включая и высшую собственность, но не собственность как исключительное частное право владения вне зависимости от должности. Основой власти-собственности государства и правителя с глубокой древности и во многих случаях вплоть до наших дней было и остается освященное веками право верхов на избыточный продукт производителей.

Если прежде семейно-клановые группы вносили часть своего продукта в форме добровольных взносов старейшине в качестве скорее символической, нежели реальной платы за его общественно полезный труд, то теперь ситуация становится другой. В надобщинной структуре, в рамках протогосударства вождь или правитель (если речь о городе-государстве) имеет бесспорное право на определенную часть продукта его подданных. С экономической точки зрения взнос принимает облик ренты-налога:

• • налог взимается центром для нужд структуры в целом, в частности для содержания различных непроизводительных слоев, обслуживающего их персонала или производителей, занятых в неземледельческой сфере (ремесло, промыслы и т.п.). В этом смысле налог – высшее право государства как суверена на определенную долю дохода населения;
• • рента проявляется в праве собственника, субъекта власти-собственности, на определенную долю реализации коллективной собственности в хозяйствах земледельцев-общинников.

Появление феномена власти-собственности было важным моментом на пути институционализации общества и государства в неевропейском мире. Практически это означало, что прежняя свободная община теряла свои исключительные права владения ее угодьями и продуктом. Теперь она вынуждена была делить эти права с теми, кто в силу причастности к власти мог претендовать на долю ее имущества, начиная от регионального вождя-администратора, будущего владетельного аристократа, которому верховный вождь передавал часть своих высших прерогатив, и кончая общинным главой, подчас превращавшимся в чиновника аппарата администрации. Иными словами, возникал и надолго закреплялся хорошо знакомый специалистам феномен перекрывающих друг друга владельческих прав. Одна и та же земля (а точнее, право на продукт с нее) принадлежит и обрабатывающему ее крестьянину, и общине в целом, от лица которой выступает распределяющий угодья старейшина, и региональному администратору, и верховному собственнику. Показательно, что эта множественность прав, столь нелепая в обществе с юридически хорошо разработанными частноправовыми нормами, здесь никого не смущает. Коль скоро земля не является частной собственностью и принадлежит всем, то совершенно естественно, что каждый получает свою долю дохода от нее, причем в строгом соответствии с той долей владения ею, власти над нею, которой реально располагает. Вместе с тем важно оговориться, что во множественности прав уже таились зародыши некоторой трансформации прежней структуры, в частности тенденции к приватизации, т.е. к появлению частной собственности (пусть не господствующей и весьма ограниченной в потенциях, но все же частной), до того в описываемом обществе еще неизвестной.

Власть и собственность: феномен власти-собственности

Власть и собственность: феномен власти-собственности

Сложившееся на основе земледельческой общины (в какой-то мере это относится и к кочевникам, но типичный вариант – именно земледельческий) протогосударство во многом восходит к нормам взаимоотношений и формам взаимосвязей, веками развивавшимся в рамках общины. Но на основе прежних норм и форм в новых условиях возникали институты иного, более совершенного и развитого типа, – они соответствовали укрупнявшейся и усложнявшейся социально-административной структуре протогосударства. О каких новых институтах идет речь?

В нашей стране, где менталитет XX в. воспитан на идеях марксизма, было еще сравнительно недавно твердо принято считать, что институтами, приходившими на смену первобытной общине, были институты классово-антагонистического общества, основанного на частной собственности и делении населения на классы прежде всего по признаку отношения к этой собственности (имущие и неимущие). Такого рода схоластическая презумпция привела к жесткому постулату, согласно которому все древние общества должны были быть так называемыми рабовладельческими с характерными именно для них антагонистическими классами рабовладельцев и рабов. В истматовском варианте XX в. эта идея марксизма превратилась в догму, была доведена до абсурда, несмотря на то, что сам Маркс был много более сдержан в этом смысле: в его схеме всемирной истории наряду с рабовладельческой (античной) формацией существовал, как о том упоминалось, и «азиатский» способ производства, характерный для Востока и отличавшийся от античного и иных европейских способов производства тем, что в восточных структурах не было частной собственности и классов, а альтернативой господствующему классу было само государство в лице организованного им аппарата власти.

В отличие от Гегеля, делавшего акцент на проблемы именно власти, причем в ее наиболее жесткой из известных человечеству до XX в. форме восточной деспотии, Маркс выдвигал на передний план собственность, говоря о верховной собственности государства на Востоке. Но что это такое – хотя бы с точки зрения главного для Маркса политэкономического критерия? Это собственность или все-таки власть? Сам Маркс, как то явствует из приводившейся выше цитаты, склонен был идентифицировать верховную собственность и государственный суверенитет. Однако до логического конца эта идентификация в его трудах доведена не была. Больше того, сама идея верховной собственности была подвергнута сомнению рядом авторитетных историков-марксистов – факт достаточно редкий, чтобы оставить его без внимания. Так что же все-таки первично в изучаемой нами структуре – деспотизм, беспредел власти или собственность, пусть даже не частная?

Ответ на этот кардинальный вопрос упирается в анализ группы проблем, связанных с оценкой роли институтов власти и собственности в ранних политических структурах, генетически и функционально родственных классическим восточным, стадиально предшествовавших именно им, лежавших в основе восточного деспотизма по Гегелю и «азиатского» способа производства по Марксу. Остановимся кратко на этих проблемах.

Что касается власти, то об этом понятии уже шла речь как в теоретическом плане (со ссылкой на М. Вебера), так и в сугубо историческом: восходившая к древнейшей и абсолютно преобладающей системе социальных ценностей триада престиж – авторитет – власть привела со временем к сложению авторитарного института наследственной власти сакрализованного вождя-царя в протогосударствах. Это было повсюду, включая и предантичную Грецию с ее царями, столь поэтично воспетыми великим Гомером и так хорошо известными по классической греческой мифологии. На Востоке власть такого типа достаточно быстро – в отличие от античной Греции – трансформировалась в деспотическую, хотя не везде одинаково ярко выраженную. Главной причиной этого было отсутствие здесь развитого рыночно-частнособственнического хозяйства, сыгравшего решающую роль в той социальной мутации, которую пережила античная Греция. Деспотизм как форма власти, а если взглянуть глубже, то как генеральная структура общества, возникает там, где нет той самой частной собственности, об обязательном наличии которой, не признавая исключений или хотя бы вариантов, твердила долгие годы абсолютно господствовавшая у нас истматовская схема. Иными словами, деспотизм присущ структурам, где нет собственников. Но это те самые структуры, которые возникали на базе первобытности.

Во всех обществах, о которых выше уже шла речь (кроме античного, отличавшегося от них), понятия о собственности вообще, тем более о частной собственности, просто не существовало. Специалисты, исследующие такие структуры, используют для их характеристики понятия «коллективная», «общинная» «племенная» собственность и т.п., сознавая всю условность этих понятий. Дело в том, что понятие о собственности в коллективах собирателей, кочевников или общинных земледельцев сводилось прежде всего к представлению о праве на ресурсы, которые считались принадлежавшими данной группе и использовались ее членами в процессе их хозяйственной деятельности. Собственно, иначе и быть не могло в те времена и в тех условиях жизни. Основа отношений к ресурсам, от обладания которыми зависело существование коллектива, реализовывалась, таким образом, в терминах владения, т.е. власти: «Мы владеем этим; это – наше». Субъектом власти, владения, распоряжения хозяйственными ресурсами или, если угодно, коллективной собственности всегда был и практически всегда мог быть только коллектив, причем этому никак не противоречило то обстоятельство, что всегда существовало индивидуальное и семейное пользование какой-то частью общего владения, не говоря уже о предметах обихода, жилище, личных вещах, орудиях производства и т.п. Это означает, что и экономическое содержание, и юридическая форма такого рода собственности – именно владение и, как результат владения, власть. Сначала власть только над ресурсами. Но это только сначала.

Выше уже рассматривался процесс сложения и развития института редистрибуции в общине с ее ранними формами неравенства как на уровне семейно-клановой группы, так и в рамках коллектива с его рангово-статусной иерархией в целом. Редистрибуция – это в конечном счете прежде всего власть, причем именно та власть, которая опирается как на экономическую реальность (владение ресурсами группы или общины), так и на юридическую ее форму (право выступать от имени группы или общины, распоряжаться ее достоянием и особенно ее избыточным продуктом). В рамках надобщинной структуры, протогосударства с наследственным вождем, ставшим символом коллектива, неоспоримое право распоряжаться общественным достоянием было функцией высшей власти вождя.

В свете сказанного вполне очевидно, что представление о верховной собственности государства и государя можно понимать только в том плане, о котором идет речь: высшая собственность правителя-символа, олицетворяющего коллектив, производна от реального владения достоянием коллектива и безусловного права распоряжаться его ресурсами и имуществом, причем и то и другое в конечном счете производно от власти. Власть (владение) рождает понятие и представление о собственности, собственность рождается как функция владения и власти. Власть и собственность неразделимы, нерасчленимы. Перед нами феномен власти-собственности.

Власть-собственность – это и есть альтернатива европейской античной, феодальной и буржуазной частной собственности в неевропейских структурах, причем это не столько собственность, сколько власть, так как функции собственника здесь опосредованы причастностью к власти, т.е. к должности, но не к личности правителя. По наследству в этих структурах может быть передана должность с ее правами и прерогативами, включая и высшую собственность, но не собственность как исключительное частное право владения вне зависимости от должности. Социально-экономической основой власти-собственности государства и государя было священное право верхов на избыточный продукт производителей. Если прежде семейно-клановые группы вносили часть своего продукта в форме добровольных взносов старейшине в качестве скорей символической, нежели реальной платы за его общественно полезный труд, то теперь ситуация стала иной. В надобщинной структуре, в рамках протогосударства вождь имел бесспорное право на определенную часть продукта его подданных, причем взнос с политэкономической точки зрения принимал облик ренты-налога. Налога – потому что взимался центром для нужд структуры в целом, в частности для содержания непроизводительных слоев, обслуживающего их персонала или производителей, занятых в неземледельческой сфере (ремесло, промыслы и т.п.). Налог в этом смысле – высшее право государства как суверена на определенную долю дохода населения. Что же касается ренты, то она проявлялась в праве собственника, субъекта власти-собственности, на определенную долю реализации этой собственности в хозяйствах земледельцев-общинников.

Появление феномена власти-собственности было важным моментом на пути институционализации общества и государства в неевропейском мире. Практически это означало, что прежняя свободная община теряла свои исключительные права владения ее угодьями и продуктом. Теперь она вынуждена была делить эти права с теми, кто в силу причастности к власти мог претендовать на долю ее имущества, начиная от регионального вождя-администратора, будущего владетельного аристократа, которому верховный вождь передавал часть своих высших прерогатив, и кончая общинным главой, все более превращавшимся в чиновника аппарата администрации. Иными словами, возникал и надолго закреплялся хорошо знакомый специалистам феномен перекрывающих друг друга владельческих прав: одна и та же земля (а точнее, право на продукт с нее) принадлежит и обрабатывающему ее крестьянину, и общине в целом, от лица которой выступает распределяющий угодья старейшина, и региональному администратору, и верховному собственнику. И что показательно, эта множественность прав, столь нелепая в обществе с юридически хорошо разработанными частно-правовыми нормами, здесь никого не смущает: коль скоро земля не является частной собственностью и принадлежит всем, то совершенно естественно, что каждый получает свою долю дохода от нее, причем в строгом соответствии с той долей владения ею, власти над ней, которой реально располагает. Вместе с тем важно оговориться, что в множественности прав уже таились зародыши некоторой трансформации прежней структуры, в частности тенденции к приватизации, т.е. к появлению частной собственности (пусть не господствующей и весьма ограниченной в потенциях, но все же частной), до того в описываемом обществе еще не известной.

Власть собственность понятие

Власть понятие — Власть в общем и широком смысле есть господство одного над другим или другими. Это господство может принадлежать известному существу или: 1) на основании его абсолютного превосходства перед всеми другими такова власть Божия; или 2) на основании… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

Власть, понятие — Власть в общем и широком смысле есть господство одного над другим или другими. Это господство может принадлежать известному существу или: 1) на основании его абсолютного превосходства перед всеми другими такова власть Божия; или 2) на основании… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

Собственность — (лат. proprietas, dominium; англ. ownership, property) 1) в широком смысле система исторически изменяющихся объективных отношений между людьми в процессе производства, распределения, обмена, потребления, характеризующих присвоение средств… … Энциклопедия права

СОБСТВЕННОСТЬ ЧАСТНАЯ — англ. property, private; нем. Privateigentum. Собственность индивидов или юридических лиц, имеющих полную власть над средствами производства и предметами потребления с правом передачи по наследству. Antinazi. Энциклопедия социологии, 2009 … Энциклопедия социологии

Собственность — У животных. Потребность питания неудержимо влечет всех животных к отысканию, захвату и присвоению питательных средств, причем животные слабые и не способные к сбережениям, а также и животные очень сильные, не нуждающиеся в сбережениях, не делают… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

власть — ВЛАСТ|Ь (918), И с. 1.Область, княжество, государство: из?славоу же кън?зоу тогда пр?дрьж?щоу об? власти. и оц?а своего ?арослава. и брата своего володимира. ЕвОстр 1056 1057, 294в (запись); Бра(т) и сълоужьбьника нашего и?ана купрьскааго острова … Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.)

Власть и тело власти — социальная сила, единство воли и средств подчинения одних социальных субъектов другим. В. является необходимым механизмом управления и социальной регуляции. Реализация в. предполагает ее легитимность – оправданность и признание ее полномочий… … Проективный философский словарь

собственность — 1) как экономическая категория представляет собой общественно производственное отношение по поводу присвоения лицами индивидуумами и коллективами предметов природы, естественных и созданных трудом; 2) как юридическая категория означает… … Большой юридический словарь

«Власть и бизнес — едины» — модель криминально коррумпированной демократии. Государственная власть, приватизировавшая собственность в особо крупных размерах, контролирует крупный бизнес. Электорату в знак благодарности разрешается подворовывать в особо малых размерах.… … Геоэкономический словарь-справочник

СОБСТВЕННОСТЬ ЧАСТНАЯ — англ. property, private; нем. Privateigentum. Собственность индивидов или юридических лиц, имеющих полную власть над средствами производства и предметами потребления с правом передачи по наследству … Толковый словарь по социологии

byacs

byacs

Термин социальной антропологии и социальной философии, обозначающий право верховного правителя надобщинного коллектива распоряжаться всем его достоянием от его имени и в его интересах. Общество, где функционирует этот институт, не знает собственности, оно основано лишь на власти правителя.

Впервые на то обстоятельство, что в обществах древности отсутствовала частная собственность обратил внимание Карл Маркс. Потом уже и появилось понятие власть-собственность, относящаяся к так называемому Азиатскому способу производства, как противоположность частной собственности, которая заключается в безусловном владении, ограниченная только законом, но им же и охраняемая.

А власть-собственность это владение собственностью в той мере, какое занимает лицо (или какая-либо группа) в служебной или иной иерархии — племенной, родовой и т.п.
Когда я вначале 1990-х учился, то в социологии, философии это была очень популярная концепция — вытащили из забвения этот самый Азиатский способ производства и рассуждали на тему противоположности России (Азии) и Европе (с частной собственность, неприкосновенность частной жизни, личными свободами. ).

Все это было очень интересно.

Но все равно было не совсем понятно, а что такое конкретно власть-собственность, вот на практике это как? Ну допустим у древних инков понятно. Обычному человеку положено иметь 1 жену, командиру общины на 50 человек — 2 жены и одну серебряную тарелку и так выше вплоть до императора, у которого ограничений не было.

Но у нас вроде как «равенство» было, а всякие партпривелегии воспринимались не как «норма», а как отклонение от нее.

А немного позднее понял, когда работал в одном военизированном учреждении.

Мне один старый большевик говорил, — «раскулачат тебя, N.N.», имея ввиду мое якобы «богатство», которое лишь в сравнении. Я отшучивался — «сам раскулачу», «а меня за что»? «а может тов. А, Б и В раскулачить»?
А потом я понял в чем дело, — мое имущественное положение и собственность не соответствовали его представлению о моем положении в служебной иерархии. Т.е. были некоторые и побогаче меня, но важный момент, — они гораздо выше были меня по служебной лестнице. Но мой начальник был меня «победнее», равно как и мои коллеги.
У меня были (и сеть) иные источники дохода, не связанные со служебной деятельностью.

И тут я все понял. Это как в колхозной деревне. Богатый дом председатель колхоза, какого-нибудь начальника, часто взяточника, вора и лихоимца — ЭТО НОРМА, а богатый крестьянин — кулак и его следует раскулачить.

Вот и объяснение что такое власть-собственность..

Власть–Собственность в современной России (как проблема зависимости от траектории предшествующего развития[1]

Р.М.Нуреев

	Ваш комментарий
	(для участников конференции)

Реформы проводятся, но экономика по-прежнему буксует. Движение вперед вроде бы началось, но темпы его никого не устраивают. Всем хочется, чтобы темпы роста стали устойчивыми и необратимыми, и чтобы в сжатые сроки произошло, как минимум, удвоение ВВП. И левые, и правые предлагают свои рецепты решения. Администрация Президента В.В.

Реформы проводятся, но экономика по-прежнему буксует. Движение вперед вроде бы началось, но темпы его никого не устраивают. Всем хочется, чтобы темпы роста стали устойчивыми и необратимыми, и чтобы в сжатые сроки произошло, как минимум, удвоение ВВП. И левые, и правые предлагают свои рецепты решения. Администрация Президента В.В.Путина видит путь решения в попытке централизации государственной власти. Однако какой она должна быть? И что она означает в современной России? Централизация государственного управления это шаг к рынку, или шаг назад, к командной экономике? Для того, чтобы ответить на этот вопрос необходимо рассмотреть предшествующее развитие и, в частности, проанализировать такое проявление восточного деспотизма как власть-собственность. Комплексную институциональную трактовку этого явления дал К-А. Виттфогель [2] . Термин «власть-собственность» предложил Л.С. Васильев [3] , а организационную структуру управления как пирамидально-сегментарную охарактеризовал Ю.И. Семенов [4] .

Впервые в отечественной литературе аналогию между восточным деспотизмом (азиатским способом производства) и социализмом провел Р.М. Нуреев [5] . Она стала еще более явной после широкого распространения в 1980-е годы (опубликованных ранее за рубежом) социально-политических работ М. Джиласа [6] и М. Восленского [7] , анализировавших вопросы стратификации советского общества. Однако, до 1990 года детального анализа российского государственного социализма как наследника азиатского способа производства в отечественной литературе не было. Лишь в 1990-е годы появляются работы, где анализируются азиатские черты российской системы собственности [8] и его социальной структуры [9] .

К сожалению, все эти работы не в полной мере используют возможности предоставляемые неоинституциональным анализом: зависимость от предшествующей траектории развития (path dependency) [10] , импорт институтов [11] , трансакционные издержки связанные со спецификацией и обменом правами собственности [12] . Возникает разрыв между инструментарием новой институциональной экономики [13] и эмпирическими исследованиями постсоветской России [14] . Частично он был сокращен за счет западных исследований [15] . Более того, появляются уже специальные работы, анализирующие приватизацию в Восточной Европе (Восточной Германии, Чехии, Венгрии и Польши) с позиции зависимости от предшествующего развития [16] .

Однако, все они исследовали приватизацию прежде всего с точки зрения критериев, выработанных в западных обществах и анализируют ситуацию, сложившуюся в первой половине 1990-х гг. не учитывая тенденции, наметившиеся в последние годы. Между тем, новые тенденции характеризуют современный этап не только как этап, разрывающий с прошлым, но и как имеющий с ним общие черты, черты преемственности. В этих условиях проблема зависимости от предшествующей траектории развития становится чрезвычайно актуальной и позволяет понять возможные пути развития России в первые десятилетия XXI века.

Поэтому мы проанализируем сначала власть-собственность в условиях средневековой России, затем в условиях догоняющего развития в дореволюционной России, потом рассмотрим дуализм командной экономики и, в заключение, проанализируем борьбу власти и собственности в постсоветской России. Мы покажем, что многие проблемы современной администрации предопределены предшествующим развитием, сохраняющимися элементами системы власти-собственности.

Власть-собственность возникает в условиях, когда происходит монополизация должностных функций в общественном разделении труда, когда власть и господство основываются не на частной собственности как таковой, а на высоком положении в традиционной иерархии и престиже [17] .

Формы монополизации функций в общественном разделении труда как основы присвоения могут быть различны:

В дальнейшем монополизация функций в общественном разделении труда могла дополняться и укрепляться собственностью на ресурсы или на важнейшие жизненные средства.

Необходимость коллективного труда для создания условий производства мешала появлению и развитию частной собственности, ограничивала процесс социальной дифференциации. Незавершенность процессов классообразования в России проявлялась и в непосредственном совпадении верхнего слоя класса эксплуататоров с государством. Собственники факторов производства и бюрократическая и военная машина образовали в этом обществе нерасчлененное целое. Не экономическая сфера определяла политическую, а политическая экономическую [19] .

Рента в виде налога платилась не частным собственникам, а государству, которое в лице деспота распределяло его между бюрократическим аппаратом и армией. Экономической основой присвоения ренты-налога служила верховная государственная собственность на землю.

Частное землевладение в России развивается главным образом сверху: центральное правительство предоставляло право сбора налогов тем или иным представителям господствующего класса. Подобные пожалования чаще всего были временными и условными. Государство нередко перераспределяло их или просто заменяло одно владение другим. И хотя государственная собственность никогда в досоветской России не охватывала 100 процентов, влияние ее всегда было доминирующим. Дело в том, что номинальное право государственной собственности часто становилось вполне реальным благодаря монополии на отправление верховных административно-хозяйственных функций, присвоению значительной части производимого продукта, контролю за владениями православной церкви, регулированию хозяйственной жизни и т. д. В этих условиях частные хозяйства имели подчиненный характер и не могли сколько-нибудь существенно подорвать верховную собственность государства на землю. Перед бюрократическим аппаратом пресмыкались и раболепствовали не только нижние чины, но даже экономически самостоятельные люди. Это общество не знало свободной личности. Здесь не существовало надежной гарантии частной собственности. Обожествленная государственная власть стремилась подавить всякое проявление инициативы, малейшие признаки любой самостоятельности. Особенно эти процессы усилились после Ивана Грозного.

Обращает на себя внимание высокая централизация большинства хозяйственных функций управления, прежде всего распределения земель, податей и сбора недоимок. В то же время для системы управления была характерна нерасчлененность экономических и политических функций, неразделенность законодательной власти и исполнительной, военной и гражданской, религиозной и светской, административной и судебной. Нередко военачальники становились гражданскими чиновниками, а государственные чиновники начинали выполнять функции военных. В этих условиях главным было не разделение на военные и гражданские функции, а степень приближения к центральной власти.

Благополучие отдельных представителей господствующего класса всецело зависело от их места в иерархии государственной власти, от той должности, которую им удалось получить, продвигаясь по служебной лестнице.

В обществе, в котором не существовало надежной гарантии частной собственности, чиновники занимали особое место. Представители государственной власти имели прямые и косвенные доходы от выполняемых ими должностных функций. Многие должности превращались в своеобразную синекуру, обеспечивавшую безбедное и беззаботное существование. В условиях разросшегося бюрократического аппарата, отсутствия надежного контроля над деятельностью каждого чиновника и нерасчлененности их функций неизбежны были коррупция и злоупотребление властью.

Характерно, что понятия частного пользования, владения и собственности складывались на базе государственной собственности и противопоставления ей [20] . Как правило, расширение частной собственности за счет государственной осуществлялось в периоды ослабления центральной власти. Наоборот, в ходе нового усиления централизации нередко происходило поглощение частных владений государственной собственностью.

Должностное владение могло перейти по наследству лишь в случае назначения сына на соответствующую должность. Естественно, что многие стремились превратить свои должностные владения, которыми они нередко пользовались из поколения в поколение, в собственность. Однако это удавалось далеко не всегда [21] . Это не могло не отразиться на национальной ментальности.

Российская экономическая ментальность формировалась веками. Она характеризует специфику сознания населения, складывающуюся исторически и проявляющуюся в единстве сознательных и бессознательных ценностей, норм и установок, отражающихся в поведении населения. Исходя из разделяемых ими ценностей, люди либо принимают, либо отвергают новые социальные нормы. Общеизвестно, что российскую экономическую ментальность можно охарактеризовать как коммунальную, общинную, рассматривающую человека как часть целого. Важную роль всегда в России играли процессы реципрокации и редистрибуции [22] . Православие нормативно закрепило перераспределительные обычаи крестьянской общины. Оно же развивало склонность к смирению и покорности и препятствовало выделению индивида как автономного агента, абсолютизируя моральные ценности в противовес материальным. Отсюда низкие ранги активно-достижительных ценностей в современной России.

В русской культуре успех – это, прежде всего, удача и следствие везения (и наивная вера в быстрое обогащение), а не результат длительных собственных усилий; скорее результат личных связей, а не следствие объективных процессов. Накопительство и собственность часто рассматриваются в национальной культуре не как положительные, а как отрицательные ценности. Свобода трактуется не как независимость и самостоятельность, а как возможность делать что хочется (в духе анархии и своеволия). Не удивительно, что зависимость индивида от общины и общины от государства препятствовала развитию частного труда и частной собственности, повышению эффективности и культуры индивидуального производства. Преодолеть эти препятствия на пути технического прогресса стало возможным лишь в условиях становления частной собственности.

Анализ власти-собственности был бы не полным, если бы мы не показали процесс ее воспроизводства, закрепления и развития в системе экономических отношений. Соответственно движению ренты-налога воспроизводство может быть рассмотрено: 1) на уровне патриархальной семьи и общины, 2) па уровне административной единицы, 3) на уровне государства в целом (рис. 1).

Рис. 1. Движение ренты-налога в системе власти-собственности

В руках местных чиновников постепенно концентрировались финансовые и военные ресурсы данной административной единицы. Такая область самостоятельно воспроизводилась, и в рамках государства она удерживалась лишь силой оружия правящего монарха. Всякое ослабление его армии усиливало центробежные тенденции.

Последний и главный уровень, которого достигала рента-налог, — это уровень государства в целом. В условиях замкнутой экономики России возможности обмена гигантского произведенного продукта, собранного в натуральной форме, были крайне ограничены. И не потребленные господствующим классом, избыточные (с его точки зрения) запасы продовольствия и ресурсов используются для производства предметов роскоши, строительства дворцов, храмов и крепостей.

Сравнительная характеристика систем собственности:

власть-собственность и частная собственность

Индивидуализированная частная собственность

1. Форма собственности

Частная собственность (индивидуальная или коллективная)

2. Субъекты прав собственности

Государственные чиновники – обладатели власти

Владельцы ресурсов, домохозяйства – владельцы собственности

3. Тип правомочий собственности

Властные общественно-служебные правомочия (полномочия) чиновников в рамках иерархической системы государственного управления

Индивидуализированные правомочия владения, пользования, распоряжения и др.

4. Характер распределения правомочий между субъектами (степень индивидуализированности) и степень исключительности

Правомочия размыты между всеми хозяйствующими субъектами и не принадлежат в полной мере никому. Реализация правомочий имеет форму службы

Отдельные пучки правомочий принадлежат независимым от власти и государства частным собственникам

5. Целевая функция субъектов

Максимизация разницы между полученными «раздачами» и произведенными «сдачами»

Максимизация приведенной текущей стоимости активов частного предприятия или дивидендов по акциям (долям в предприятии)

6. Система стимулов

Административное принуждение и контроль

Индивидуальные стимулы к повышению личного благосостояния

7. Механизмы и инструменты передачи прав собственности

Реципрокный обмен (пожалования и конфискации) и редистрибутивный обмен («сдачи» и «раздачи»)

Свободный рыночный обмен (контракты между независимыми участниками

8. Субъекты-гаранты прав собственности

Специальные административно-карательные подразделения центральной и региональной власти

Суды, правоохранительные органы

9. Механизмы гарантий прав собственности

Исковые заявления против нарушителей контрактных обязательств

10. Структура и состав трансакционных издержек
а) Спецификация (установление) прав собственности

б) передача и перераспределение

а) Права собственности намерено размываются чиновниками в целях извлечения ренты и как база для коррупции.

б) Высокие издержки влияния в рамках иерархических структур;

в) Защита прав производится государственными чиновниками «в индивидуальном порядке»

а) Права собственности четко специфицированы с помощью легальных процедур;

б) Издержки заключения и выполнения контрактов;

в) Государство защищает в рамках установленных законом процедур права индивидуальных собственников

Таблица составлена А.Б. Руновым

Подобная система воспроизводства на базе паразитического потребления ренты-налога затормозила дальнейшее развитие России, зациклила ее поступательное движение. Общество, у которого создаваемый продукт идет не на развитие индивидов, а отбирается в виде ренты-налога и паразитически потребляется царем, его армией и бюрократическим аппаратом, застойно, ему закрыты все стимулы для дальнейшего развития, его ожидает в будущем лишь распад, так как хозяйственное развитие его отдельных областей и их управление стереотипны.

Однако с ослаблением государства, возрастает активность покоренных народов и зависимого населения, стремящегося сбросить ненавистное иго, растут междоусобицы, учащаются набеги соседних государств или кочевников, и снова те же причины вызывают усиление централизации.

Импульс к рыночной модернизации для России был задан не столько внутренними, сколько внешними обстоятельствами. Капитализм в России не столько вырастал «снизу», сколько насаждался «сверху» – путем выгодных, гарантированных заказов, крупных субсидий и дотаций частному капиталу, путем создания монопольных условий производства и реализации отдельных видов продукции, путем прямого развития государственного предпринимательства и т.д. Однако использование институтов российской полуазиатской монархии для создания и укрепления капиталистических отношений предопределило не только прогрессивные, но и реакционные черты российского капитализма начала ХХ в. [23] .

Подведем итоги. В досоветской России борются не просто власть и собственность. Борются две институциональные системы собственности. Принципиальные различия между системой власти-собственности и системой частной собственности могут быть сведены к следующим основным элементам. (табл. 2). Мы видим, что власть-собственность и частная собственность существенно отличаются друг от друга и по субъектам, и по типу и характеру распределения правомочий, и по системе стимулов, и механизмом гарантий прав собственности. Всё это накладывает существенный отпечаток на структуру и состав транзакционных издержек.

Сравнительные особенности
восточной и западной институциональных матриц

1. Экономическая сфера

Институты «раздаточной экономики» (Бессонова) (общественно-служебная собственность, административные механизмы редистрибуции (К. Поланьи,1944) или раздатка, служебный труд.

Институты рыночной экономики (частная собственность, обмен (купля-продажа), конкуренция, наемный труд, прибыль как целевая функция)

2. Политическая сфера

Институты унитарно-централизованной политической системы (административно-территориальное деление, иерархическая вертикаль во главе с центром, назначения, общие собрания и единогласие, административные жалобы по инстанциям)

Политическая система – унитарно-централизованная

Институты федеративной политической системы (федерация, самоуправление и субсидиарность, выборы, многопартийность и демократическое большинство, судебные иски и независимая судебная система).

Политическая система – федеративно-субсидиарная

3. Идеологическая сфера

Приоритет коллективных, надличностных ценностей («соборность», коммунитарность)

Приоритет индивидуальных, личностных ценностей (субсидиарность)

4. Страны, где матрица преобладает

Россия, большинство стран Азии

США, Западная Европа

Составлено по: Кирдина С.Г. 2000: Институциональные матрицы и развитие России. М.: с.26-29.

Если в системе власти-собственности доминирует общественно-служебная собственность [24] , то в системе частной индивидуальная. Если в системе власти-собственности основными субъектами основными субъектами прав собственности являются чиновники, то в системе частной собственности владельцы факторов производства. Поэтому, если в первой доминирует редистрибуция и реципрокность [25] , или, выражаясь терминами О. Бессоновой, «сдачи-раздачи», то во второй контракты, на основе добровольности и взаимовыгодности (см. табл. 2). При этом каждому типу обмена свойственны специфические виды трансакционных издержек, их уровень также различается. Так в случае неизбирательного обмена выше издержки по мотивации и принуждению к обмену, а также издержки на предотвращение постконтрактного оппортунистического поведения. В случае же избирательного обмена выше издержки по защите прав частных собственников от посягательств третьих лиц.

Это позволяет некоторым исследователям выдвинуть гипотезу о различных институциональных матрицах, восточной и западной. Институциональная матрица, по мнению этих исследователей охватывает не только сферу экономики, — «это устойчивая, исторически сложившаяся система базовых институтов, регулирующих взаимосвязанное функционирование основных общественных сфер — экономической, политической и идеологической» [26] .

И хотя такое сравнение небесспорно оно пытается подчеркнуть главное различие, которое заключается в том, что в отличии от западной в восточной матрице господствуют нерыночные механизмы, институты унитарно-централизованного государственного устройства, приоритет коллективных, надличностных ценностей (см. табл. 3).

Россия осознала свою отсталость от Западной Европы во время Смуты начала XVII в. Второй раз после монголо-татарского нашествия российская цивилизация оказалась под угрозой слома. Главным уроком Смуты стала необходимость «учиться у Запада».

При первых Романовых ориентация на Европу (причем не очень последовательная) оставалась прерогативой лишь самых высших слоев правящей элиты. Массовое (хотя бы на уровне дворянства) восприятие Западной Европы как желаемого стандарта началось со времен Петра I , когда «европеизация» стала не модой, а принудительно внедряемым образом жизни. Последующие два столетия, с начала XVIII до начала ХХ вв., прошли с постоянной оглядкой на то, что «подумает Европа». Российская империя сознательно старалась стать Западом, не потеряв при этом своей самобытности. Это – догоняющее развитие, понимаемое как копирующая модернизация: отстающая страна целенаправленно копирует те институты более передовых стран, которые кажутся ей наиболее важными, чтобы сравняться с ушедшими вперед.

Российский опыт догоняющего развития уникален тем, что ни одна другая отстающая страна мира не имела в своем распоряжении так много времени – целых два века. История поставила в России своего рода эксперимент: есть страна с культурными корнями, близкими к европейским, с большими (но не изобильными, провоцирующими рентоискательство!) ресурсами и с тянущейся к Европе элитой; пусть она за двести лет попробует «стать Европой». Таких благоприятных условий не имеет ни одна из современных стран догоняющего развития.

В целом результат российского догоняющего развития получился по меньшей мере двусмысленным.

Когда экономисты-историки изучают формирование капиталистического предпринимательства в императорской России, то они обычно ограничиваются анализом городского промышленного производства [27] . Обнаружив, что здесь все «почти как в Европе» (и банки, и биржи, и железнодорожное грюндерство, и даже монопольные синдикаты), они сознательно или бессознательно склоняются к высокой оценке развития дореволюционной «России, которую мы потеряли». В результате события 1917 г . выглядят как своего рода стихийное бедствие, которое никак нельзя было предугадать.

Однако при изучении институциональных успехов и провалов рыночной модернизации в царской России главное внимание надо обращать на аграрный сектор экономики – ведь именно там даже накануне революции 1917 г . жило и трудилось 4/5 подданных Российской империи. Если окажется, что институты капиталистической частной собственности развивались в основном в городах, а до деревни не доходили, то это равносильно признанию не-капиталистического характера российской экономики в целом (точнее – дуализма с преобладанием традиционного сектора) и провала догоняющего развития.

Рассмотрим, как в агроэкономике императорской России шло противоборство институтов частной собственности и власти-собственности, препятствующей буржуазной модернизации.

Тернистый путь освобождения крестьян. Российский крестьянин дореформенной России был зависим двояким образом – и от помещика, и от общины. В промежутке от закрепостившего крестьян Соборного уложения 1649 г . до Манифеста о вольности дворянства 1762 г . крестьяне воспринимали свое положение как должное: дворяне непосредственно служат государству, а крестьяне служат ему опосредованно, содержа дворян; община помогает выживать всем крестьянам сообща.

Эта система, видимо, воспринималась обеими сторонами как относительно справедливая и экономически эффективная. Не случайно кроме некоторых эпизодов казацкой войны под руководством Разина в 1667-1671 гг. сколько-нибудь крупных собственно крестьянских восстаний в России династии Романовых не было вплоть до освобождения дворян (хотя, например, поборы Петра I нанесли по российскому крестьянству очень тяжелый удар).

Освобождение от крепостной зависимости. Ситуация резко переменилась после эмансипации дворянства после Манифеста о вольности дворянства 1762 г . Крестьяне перестали понимать, почему они должны содержать барина, который не служит, а живет в свое удовольствие. В движении Пугачева 1771-1773 гг. возник призрак крестьянской «жакерии». Дворяне тоже чувствовали неуместность «крепостного рабства» – не потому, что они соглашались с протестами крестьян, и не не столько из-за опасений новой «пугачевщины», а главным образом потому, что «перед Европой стыдно».

Поскольку правительство желало быть и фактически было «главным европейцем в России», именно оно начало делать первые практические шаги по эмансипации крестьян [28] .

Первым шагом стал указ Александра I 1803 г . о вольных хлебопашцах, разрешающий помещикам освобождать крестьян вместе с землей. Энтузиастов-помещиков, готовых освобождать своих крестьян даром, не могло быть много, а из крестьян мало кто мог выкупить не только себя и семью, но еще и свою землю. Поэтому этот указ оказался мертворожденным. Даже западники-декабристы, осуждая «крепостное рабство», не решались идти по миру ради высокой идеи, а в своих проектах будущих реформ планировали освобождать крепостных за крупный выкуп.

Лишь при Александре II правительство решилось на радикальную реформу. Проект Великой Реформы готовился четыре года (1857-1860 гг.) и представлял собой компромисс между взглядами либералов и консерваторов. Свободу от барина крестьяне получили сразу и бесплатно. Землю же предстояло выкупать в рассрочку в течение почти полувека. Сама реформа была принята таким образом, чтобы защищать в первую очередь интересы государства (для этого многие ее важные детали были прописаны нарочито расплывчато, чтобы именно правительственные чиновники могли «правильно» ее объяснить), затем интересы помещиков (для этого цена выкупаемой земли была установлена на 1/3 выше рыночной – тем самым фактически крестьянин платил не только за землю, но и за свободу) и лишь в последнюю очередь интересы крестьян.

Конечно, крестьяне не поняли, почему «свою» землю они должны выкупать, и ответили на Манифест 19 февраля 1861 г . таким взрывом восстаний против «бар, утаивших настоящий царский указ», какого никогда не было за два столетия крепостного права. И здесь Россия оказалась отличной от Европы: там крепостное право отменяли после народных возмущений, в России же народные возмущения разгорелись после отмены крепостного права. Такая «перевернутость» – типичная черта «реформы сверху», когда реформа становится результатом не столько требований граждан, сколько «милостью» правительства, которое «не совсем» удовлетворяет облагодетельствованных.

Что касается освобождения крестьян от власти общины, которая являлась докапиталистическим пережитком не в меньшей степени, чем власть помещиков, то это задача накануне Великой Реформы даже не была сколько-нибудь осознана. Получив свободу от помещика, крестьянин не мог навсегда покинуть родную деревню, если только не находил на свой надел покупателя, согласного платить положенную (по принципу круговой поруки) долю податей. Уравнивание земли «по едокам» развивало чересполосицу, превращая землепользование отдельного крестьянского домохозяйства в совокупность нескольких полей и «лоскутков», разбросанных по разным краям общинной земли, что препятствовало совершенствованию агропроизводства.

Освобождение от общины. Поскольку Россия осуществляла копирующую модернизацию, то осознавались и решались в первую очередь те проблемы, которые ранее были решены на Западе. Однако в Европе передельной общины, как в России, давно уже не было (возможно, не было никогда). Поэтому никто не мог «подсказать» отечественным реформаторам, что она тоже тормозит социально-экономическое развитие. Более того, победа в русской деревне института передельной общины произошла при покровительстве властей как раз во второй половине XVIII – начале XIX вв., когда начиналось обсуждение вопроса об отмене крепостного права. Обеспечив при помощи общинной круговой поруки регулярное поступление основной массы налогов, правительство надолго затормозило дифференциацию крестьян и формирование фермерства. Понадобилось почти полвека, чтобы уже при П.А. Столыпине российские бюрократы поняли, наконец, что воплощение в России западной идеи защиты прав частной собственности требует нетипичных для Запада мер.

Правительственный курс на модернизацию поземельных отношений оставался весьма неустойчивым. Так, в последней четверти XIX в. для борьбы с голодом правительство принудительно ввело «общественную запашку», когда крестьян заставляли обрабатывать специальные наделы, урожай с которых использовался как страховой запас [29] . Эта «общественная запашка» является прямым аналогом древнекитайской системы «цзинь тянь», института азиатского способа производства. А в 1893 г . с интервалом в полгода правительство сначала запретило переделы надельной земли до истечения минимального 12-летнего срока (это увеличивало спецификацию прав собственности крестьян), а затем ограничило возможности распоряжаться надельной землей – продавать ее лицам иных сословий или использовать как залог (что, наоборот, размывало права собственности).

Следующим важным шагом в деле освобождения крестьян стали законы, принятые в 1903 г ., когда государство отказалось, наконец, от идеи коллективной ответственности за выплату налоговых и выкупных сборов. Революция 1905-1906 гг., распространившись из городов по сёлам, привела к окончательной отмене выкупных платежей и началу новой правовой реформы.

Премьер-министр П.А. Столыпин (1906-1911 гг.) фактически положил конец революции, подписав 9 ноября 1906 г . указ, оформленный впоследствии в качестве закона 14 июня 1910 г . По новому закону земли отдельного домохозяйства можно было отделять от коллективного участка и огораживать. Эта реформа также проходила в два этапа: на первом происходило наделение правами собственности на землю глав домохозяйств, вторым этапом стало собственно землеустройство – создание отрубов и хуторов.

Столыпинская реформа подразумевала завершение освобождения крестьянства от внешнего контроля. Однако ее успех во многом зависел от того, как крестьянскими домохозяйствами принималось предложение об огораживании земли – благосклонно или «в штыки». В ходе реформ деревня раскололась: наиболее инициативные крестьяне стремились освободиться от общины даже наперекор желанию односельчан, но большинство предпочитало сохранить общинный коллективизм, сдерживающий имущественную дифференциацию [30] .

Оценить эффективность этой реформы очень трудно. Достоверно известно, что к 1916 г ., несмотря на сопротивление оставшихся в общине односельчан, выделили свои участки 27% всех домохозяйств, закрепив в личную собственность 14% общинных земель. Однако сразу после Февральской революции 1917 г ., еще до начала большевистских экспериментов, общинная собственность на землю была немедленно восстановлена самими же крестьянами. Поэтому среди ученых продолжается спор, была ли столыпинская реформа изначально обречена на неудачу, или для успеха ей просто не хватило времени.

Итак, на протяжении почти всей истории императорской России, даже к началу ХХ в., у сельскохозяйственных производителей не было четко определенных прав собственности. Для сравнения можно вспомнить, что в Западной Европе четкая система прав собственности на землю сложилась уже к XVII -XVIII вв. [31] .

Институты власти-собственности как тормоз модернизации агроэкономики. Среди исследователей рубежа XIX – ХХ вв. было распространено представление о поместьях как об анклавах передовой агроэкономики, центрах распространения новаторских форм сельскохозяйственной культуры. Но в конкретно-исторических условиях России конца XIX – начала ХХ вв. поместья стали для крестьян генераторами не столько положительных, сколько отрицательных внешних информационных эффектов (экстерналий).

В работах по теории прав собственности внешние эффекты обычно понимаются в сугубо материальном смысле: запахи, шумы, потравы посевов, дымовые загрязнения и т. д. В то же время признается, что в качестве экстерналий может рассматриваться и такой “нематериальный” объект, как информация. В частности, культурно-капиталистические дворянские экономии (например, Батищево – имение А. Н. Энгельгардта), которые показывали окрестным крестьянам передовые методы и приёмы сельскохозяйственного производства, следует рассматривать как генераторы положительных внешних эффектов. Однако если положительные информационные эффекты порождались относительно немногочисленными передовыми имениями, то помещичье землевладение в целом генерировало отрицательный информационный эффект.

Практически все исследователи аграрного вопроса отмечали любопытный парадокс: хотя крестьян считали страдающими от малоземелья, однако если сравнить среднее землевладение крестьян России и западноевропейских крестьян, то отечественный земледелец имел земли значительно больше, но снимал с неё гораздо более низкий урожай. Экономисты консервативного и даже либерального направлений прямо утверждали, что проблема крестьянского малоземелья есть совершенно ложная проблема.

В сущности, перед крестьянскими хозяйствами было два пути развития:

1) либо экстенсивное расширение землевладения (путем «черного передела»),

2) либо интенсивное совершенствование землепользования.

Почему же крестьяне выступали в основном за первый путь, игнорируя второй?

Интенсивная стратегия развития аграрной экономики требовала высоких инвестиций в физический и человеческий капитал (на приобретение новых орудий труда, на освоение новых агрономических знаний), суля с высокой вероятностью значительную выгоду. Экстенсивная же стратегия предполагала отрицательную (если верна модель А.С. Ермолова [32] ) выгоду при труднопрогнозируемых величинах затрат на “лоббирование” программы “черного передела” и столь же трудноизмеримой вероятности успеха этого “лоббирования”. Кажется совершенно непонятным и иррациональным, почему же крестьяне в течение более полувека предпочитали экстенсивную стратегию интенсивной – занимались не столько совершенствованием агротехники, сколько требованиями раздела помещичьих земель.

Однако ситуация проясняется, если вспомнить, что реальные экономические субъекты делают выбор на основе не объективно истинной, а субъективно доступной им информации. Соседство мелких крестьянских наделов с обширными помещичьими хозяйствами создавало у крестьян иллюзию лёгкого решения трудной проблемы – “отнять и поделить”. “Вишнёвые сады”, которые, по мнению крестьян, так и просились под топор, порождали у них острое чувство социальной ущемлённости и зависти, препятствующие интенсификации производства. Крестьяне неохотно вводили агротехнические новшества, зато жадно ловили малейшие слухи о том, что “землю будут раздавать даром”. Это и есть отрицательный информационный внешний эффект помещичьего землевладения в России: ожидание близкого раздела помещичьих земель снижало ценность информации о совершенствовании приёмов земледелия.

В сущности, соседство богатства и бедности всегда порождает отрицательный внешний эффект: у бедных появляется вполне понятное желание не преумножать “в поте лица” свой физический и человеческий капитал, а легко и просто “экспроприировать экспроприаторов”. Однако далеко не всегда эта естественная зависть бедного к богатому выливается в столь целенаправленную “классовую ненависть”, как это было у русских крестьян по отношению к помещикам-дворянам. В конце концов, кулацкие хозяйства тоже рождали у бедняков желание “отнять и поделить” (что они и делали как во время столыпинских реформ, так и во время “чёрного передела” 1917-1918 гг.). Однако этот антагонизм не шёл ни в какое сравнение с противостоянием крестьянства, как целого, и дворян-помещиков. Видимо, если помещичье землевладение порождало негативные информационные экстерналии, то какие-то другие факторы их многократно усиливали (мультиплицировали).

Первый из этих факторов был четко осознан уже в начале ХХ в., во время столыпинских реформ, направленных на развал института передельной крестьянской общины. Это – общинный коллективизм, блокирующий индивидуальные инвестиционные усилия, но стимулирующий действия сообща.

Действительно, перечисленные два пути развития крестьянских хозяйств имеют принципиально разный механизм реализации. Интенсификацией агротехники занимаются отдельные передовые хозяйства. Однако в условиях регулярных переделов земли эффект от этих инвестиционных усилий неустойчив: земли, окультуренные рачительным хозяином, могут при переделе «по едокам» достаться постороннему free rider `у, а инвестор потеряет свои вложения. Зато борьбу за «черный передел» крестьяне-общинники вели коллективно, при успехе этой борьбы каждый получил бы дополнительный надел. Поэтому не в силу «темноты», а по вполне рациональным соображениям российский крестьянин не торопился внедрять агроинновации, выжидая экспроприации помещичьих земель.

Именно осознание этой функции общины как мультипликатора «передельных настроений» и стало главной причиной реформ П.А. Столыпина. Теряя в лице общины удобного для контроля налогоплательщика, правительство шло на это ради уменьшения революционных настроений [33] . Однако «последний клапан» был открыт слишком поздно.

Другой фактор, мультиплицирующий экстернальный эффект помещичьих хозяйств, также хорошо описан в научной литературе начала ХХ в. по аграрному вопросу. Речь идёт о так называемом “двоеправии” – сосуществовании официального права и традиционного права собственности на землю.

К.Р. Качаровский, один из видных представителей народнического направления, писал, что в народе уцелели основы старого народного обычного права. Это право слагалось из двух основных принципов – права затраченного труда и права на труд. С одной стороны, каждый трудившийся имел право воспользоваться плодами своего труда. С другой, каждый желающий имел право трудиться с использованием необходимых ему орудий производства, в особенности, необходимой для этого земли. “Право труда, – замечал Качаровский, – говорит, что владельцы-капиталисты не обрабатывают сами земли, а потому не имеют прав ни на неё, ни на её продукт, а имеют право те, кто её обрабатывает. Право на труд заявляет, что капиталистическая земельная собственность нарушает равномерность распределения между людьми основного, необходимого для их жизни блага и требует уравнительного его распределения сообразно равному праву всех людей” [34] .

Объектом конфликта между крестьянами и помещиками, таким образом, являлся один из элементов “пучка” прав на землю – право на защиту от экспроприации. В аграрной экономике России 1861-1917 гг. возникла ситуация недостаточной спецификации прав собственности: помещики в соответствии с официальным правом считали это право своим, но и крестьяне в соответствии с традиционным правом – тоже своим. Если в глазах помещиков требования “землю – крестьянам” выглядели преступными домогательствами чужой собственности, то и для крестьян помещики после реформы 1861 г . стали бес-честными “прихватизаторами”, присвоившими чужую землю. Каждая из конфликтующих сторон была права в рамках “своей” системы права, но неправа в рамках “чужой” [35] .

Если сам факт наличия помещичьих хозяйств создавал у крестьян ложное представление о возможной выгоде экстенсивной стратегии развития, то ”двоеправие” создавало иллюзии в оценке вероятности достижения этой возможной выгоды и затрат на это. В самом деле, та громадная энергия, с которой крестьяне более полувека добивались всеми средствами заветного “чёрного передела”, будет совершенно непонятна, если только не предположить, что крестьяне изначально нисколько не сомневались в бесспорности своих претензий и, следовательно, в лёгкости их реализации. По их мнению, до раздела помещичьих имений было буквально “рукой подать”, а потому целесообразнее не внедрять новые приемы агротехники, а “давить” на помещика. Революция 1917 г . привела именно к тому, что “обычное право” восторжествовало над “официальным правом” российского истэблешмента.

Итак, хотя в императорской России постепенно осуществлялось вытеснение институтов власти-собственности институтами частной собственности, однако институциональная конкуренция отнюдь не завершилась необратимыми изменениями. Формальный институт передельной общины и неформальный институт традиционного права (трудового права собственности), оставшиеся от «азиатского деспотизма», в конце концов разрушили модернизирующуюся империю Романовых [36] . Парадокс в том, что по крайней мере один из этих гибельных институтов, передельная община, был создан и укреплен самими же Романовыми. Таким образом, догоняющее развитие императорской России оказалось неудачным во многом из-за стремления одновременно идти и по «западному», и по «восточному» пути.

3. Дуализм командной экономики

После 1917 года традиции власти-собственности обрели второе дыхание, получив своеобразное подкрепление со стороны коммунистической идеологии, отрицающей частно-собственническое начало и абсолютизирующей коллективистские традиции. В условиях крайне низкого развития гражданского общества политика получила первенство перед экономикой.

В конце 20-х годов началось чрезмерное (не основанное на реальном уровне развития экономики) огосударствление экономики. Вытеснение частного сектора осуществлялось не столько экономическими, сколько внеэкономическими мерами. Новоявленная авторитарная власть находит опору в жестком централизме и мелочном администрировании. Разрушению товарных связей способствовала как внешняя обстановка(капиталистическое окружение), так и внутренняя (необходимость создания собственной тяжелой индустрии как базы оборонной промышленности). Государство, забрав в ходе национализации у частных собственников сначала функции контроля и учета за общественным производством к середине 1930-х расширяет свои правомочия и захватывает также функции организации и планирования развития системы в целом.

Государственный аппарат регулирует связи между отдельными ячейками производства, определяет, какую часть находящегося в его распоряжении рабочего времени необходимо затратить на удовлетворение той или иной общественной потребности. Не рынок, а планирующие органы государства решают, что, каким образом и в каких размерах производить, кому, когда и где потреблять. Возможность перешла в необходимость с началом Великой отечественной войны, когда в критических условиях потребовалась мобилизация всех ресурсов для создания военной инновационной экономики.

С ростом народнохозяйственной системы, однако, эта задачи централизованного планирования все более и более усложняется, происходит снижение качества составляемых балансов, падение темпов роста.

Рис. 2. Структура власти-собственности в СССР 1950-80-х гг.

Гиперцентрализм закономерно способствует росту бюрократического аппарата. В условиях натурализации экономики и сильной деформации рынка развивается система вертикальной ответственности. Руководители более низкого ранга назначаются вышестоящими чиновниками и не несут ответственности перед работниками тех ведомств, организаций и учреждений, которыми руководят.

Основой разраставшегося бюрократического аппарата была монополизация роли в иерархическом разделении общественного труда. Для советской бюрократии, как и для бюрократии вообще, характерны стремление ускорить ход дела административными методами, абсолютизация формы в ущерб содержанию, принесение стратегии в жертву тактике, подчинение цели организации задачам ее сохранения [37] .

В рамках бюрократической структуры можно выделить высшее, среднее и низшее звенья. С известной долей условности к высшему звену следует отнести бюрократический аппарат центральных органов, к среднему — чиновников областных органов, и к низшему — работников управления заводов, фабрик, организаций и учреждений. Можно говорить о воспроизводстве на новом этапе пирамидально сегментарной структуры (см. рис. 2). Однако на верхнем уровне находится уже не царь, а ЦК КПСС (Политбюро), на среднем обкомы и горкомы КПСС, а на низшем директора заводов, фабрик, организаций и учреждений [38] .

Хотя в этой структуре каждая нижестоящая пирамидка пыталась копировать вышестоящую, однако осуществить это в полной мере было уже нельзя. Дело в том, что появляются элементы, находящиеся в прямом подчинении от центральной власти (например, предприятия союзного и республиканского подчинения). Однако, постепенно значение этого фактора снижается. Это происходит потому, что структура не была неизменной на протяжении всего существования командной экономики. С течением времени происходило перераспределение власти между ее составными элементами сверху вниз. Несомненно, что в условиях культа личности вся полнота власти принадлежала высшему звену. Первая трещина (или необходимый этап в эволюции, чтобы потом опять усилиться!) в идеальной системе власти-собственности, усиление региональной бюрократии, появилась в 1957 г . Тогда в результате хозяйственной реформы, проведенной Н. Хрущевым под давлением региональной бюрократии, перешли от отраслевого (читай общесоюзного) к территориальному управлению экономикой. Ведущую роль стали играть не отраслевые министерства а совнархозы.

Эволюция хозяйственного механизма СССР и России

Основные экономические агенты

Начало 1940-х – конец 1950-х гг.: «экономика государства»